Владимиру Алексеевичу Отопкову.
Для многих он был Учителем.
Судьба, сотворяя сюжет, ввела меня в середину этой маленькой истории. Начало ее мне известно из рассказов альпинистов, приезжавших в эти края раньше. Герой этого рассказа... старинный рояль Блютнер, великолепно сработанный мудрым мастером из Петербурга. Этот рояль мог бы украсить собой любой музыкальный салон, однако произошло удивительное вознесение его в поднебесье, в горы. Так уж произошло.
Появился он здесь в горах много лет тому назад, когда еще не существовала дорога через перевал, когда добирались сюда в альплагерь много часов по крутому ущелью. Тропинка на дне ущелья плясала замысловато между камнями, повторяя все сложные па неистового танца реки. В некоторых местах тропинка превращалась в шаткие мостки, решительно перепрыгивала через реку и продолжала свой танец меж камней и деревьев.
Казалось невероятным, как он умудрился проделать такой путь длиной в добрую дюжину километров не оставив на своей черной, полированной поверхности ни единой царапины в память об этом путешествии.
Появление рояля среди альпинистов было встречено всеобщим ликованием, восторгами и восхищением теми двенадцатью парнями из спасотряда, которые буквально вознесли его до небес. На плац он въехал на их руках с открытой крышкой, плавно покачиваясь над головами, как-бы улыбаясь всей своей белозубой клавиатурой. Впереди шествия на плечах двух парней восседал виртуоз, который довольно уверенно играл сразу двумя руками мелодию, напоминающую марш монтажников-высотников. Временами виртуоз "давал петуха", сбиваясь на “цыпленка жареного”, однако, нисколько не смущаясь, продолжал ко всеобщему удовольствию свою игру.
В новеньком, еще пахнущем свежей краской клубе он занял добрую треть маленькой уютной сцены, повернувшись к залу вполоборота правым боком. Впрочем, слова "занял место", казалось, мало подходили, так и хотелось сказать: "воцарился на троне подобно доброму королю из доброй старой сказки".
Порою казалось, что не было предела его добродушию. К нему подойти мог каждый, он словно притягивал всех своей клавиатурой. Голос его необыкновенно чистый и звучный всегда готов был откликнуться на каждое прикосновение. Нередко он собирал вокруг себя большие веселые компании, где велись горячие споры, звучали песни, которым он с удовольствием вполголоса подпевал.
И так пребывал он много лет в клубе, спортивной альпинистской базы на высоте двух с половиной километров над морем в окружении ледников и снежных вершин, и не действовали на него ни перепады температур и давлений, ни колебания влажности, которыми так богат суровый климат ущелья. Настроенный много лет назад, он ни единой струной не нарушил Гармонию, оставаясь ее верным рыцарем.
Работая в “Джайлыке”, я постоянно старался привести рояль в прежнее состояние, неизменно прибегая к помощи ребят из моего отделения. С большим удовлетворением отмечал, что мои подопечные выполняют эту работу “в охотку”.
Каждый раз, посещая эти места, я спешил зайти в клуб повидать доброго приятеля и с грустью порою замечал, что не все, с кем он имел дело, были достойны его дружбы. Но он, казалось, не сетовал на все невзгоды и по-прежнему любил собирать вокруг себя самых искренних своих друзей. Я хорошо помню одну такую встречу, во время которой он ввел меня в удивительный, фантастически прекрасный и сложный мир фортепианной музыки.
Однажды, возвращаясь с горы, подходили мы к зданию клуба и уже издалека услышали его голос. Подойдя к окнам, мы остановились. Играли Бетховена. Пианист временами останавливался и после небольшой паузы повторял одну и ту же фразу, каждый раз изменяя различные акценты, ритмы, смягчая звук педалью или добавляя жесткость. И вдруг становилось понятным беспредельное богатство и щедрость звуковой палитры бетховенской сонаты.
Мы тихо стояли под окнами. Солнце зашло за горную цепь и освещало только вершины противоположного хребта. Сумерки плавно заполняли пространство ущелья, однако вскоре они были потеснены взошедшей полной луной. Казалось невероятно прекрасным сочетание великолепной, суровой природы и мужественной, благородной музыки. Бурную, энергичную первую часть сменила вторая, лирическая, глубокая, а некоторое время спустя, почти без перерыва зазвучала Лунная соната Бетховена.
Кто-то шепотом предложил всем войти в зал. Стараясь не шуметь, ребята по одному входили в зал и тихо садились. В клубе было темно, т. к. после отбоя отключили электричество. Музыка наполняла, казалось все пространство зала, каждый звук воспринимался как-то особенно чутко. Неожиданно пианист прервал игру и через некоторое время мы увидели вспыхнувший огонек зажигалки, мгновение спустя огонек удвоился, переметнувшись на свечку. При свече музыка воспринималась совсем по-другому, не так как в темноте или при ярком свете.
Пианист неожиданно прервал игру, не доиграв фразу, и после небольшой паузы несколько раз повторил её, каждый раз меняя темпы, акценты, ритмический рисунок. Постепенно стало возникать ощущение, что перед нами живописец, делающий эскизные наброски. Казалось, это ощущение усиливалось, когда пианист менял силу звука отдельных фрагментов. Это было подобно светотеневым соотношениям отдельных частей на живописном полотне. Когда прозвучал последний аккорд, пианист посмотрел вопросительно в нашу сторону. Чтобы разрядить затянувшуюся паузу, Саша первым нарушил тишину:
- Простите, вы играли Лунную сонату Бетховена? - спросил он. Ответ был неожиданным.
- Нет, друзья, я играл четырнадцатую сонату, которую Бетховен назвал просто и загадочно "Quasi una fantasia" - "Как-бы одна фантазия". А это расхожее название "Лунная" появилось много позже, после Бетховена, с легкой руки поэта-романтика Рильштаба, который, слушая первую часть сонаты, представлял себе озеро с лебедями при луне. Чтобы сыграть так, как сотворил композитор, недостаточно читать ноты, необходимо прочитать все, связанное с предысторией создания произведения. А история создания 14-й сонаты романтична и загадочна, ведь до сих пор искусствоведы не могут придти к согласию, с каким именем она связана - Терезой Брунсвик или Джульеттой Гвиччарди. Но как бы там ни было, одно ясно, соната эта передает тончайшие и глубочайшие душевные состояния композитора, и подменять их пейзажной идиллией просто невозможно.
- По-моему вы слишком строги к ребятам, - произнес мягкий теплый голос из глубины зала.
Все обернулись на голос - в дверном проёме, освещенном лунным светом, мы увидели высокую фигуру Отопкова. Владимир Алексеевич подошёл своей неторопливой походкой и садясь в кресло продолжал:
- Дело в том, что ребята, слушая вашу игру, впали в то же заблуждение, в котором пребывал Рильштаб, - они воспринимали музыку одновременно с великолепным пейзажем при лунном свете. Впрочем, если принять правила этой игры, тогда вторую часть сонаты скорее можно было бы назвать Солнечной - столько в ней силы, света, согревающего душу тепла. Я ставлю её на один уровень с Апассионатой. Кстати, кажется, и это название не авторское, я не прав?
Владимир Алексеевич вопросительно посмотрел на пианиста. Тот на мгновение задумался.
- Отчего же, вы совершенно правы, это же можно сказать и о других сонатах, о Крейцеровой и об Авроре. Пожалуй, только Патетическая сохранила авторское название. Для меня долгое время было загадкой, почему Бетховен так не любил давать своим произведениям названия, которые вызывали бы какие-то конкретные ассоциации с картинами природы, впрочем, я не совсем прав, есть у него такое программное произведение. А вот вопрос на засыпку, друзья, какое это произведение?
Шестая, Пасторальная симфония, - не раздумывая, ответила Женя. Все парни дружно повернули головы в её сторону и также дружно, хором произнесли - О-о-о-о !!!
- А что, мужики, вы удивляетесь, - в прошлом сезоне у Евгении было семь абонементов, - вступилась за свою подругу Людмила.
- Я вам не скажу за всю компанию, девушки, но в моём “о-о-о-о“ звучало не удивление, а глубокое уважение, - произнес Андрей.
- Друзья мои, мне кажется, мы отвлеклись от сонат Бетховена, а все-таки действительно любопытно узнать, почему он не давал своим сонатам и другим произведениям названия, вызывающие ассоциации с природой? Ведь он великий художник, - спросил Владимир Алексеевич.
- Вы правы, Владимир Алексеевич, Бетховен действительно великий художник, но он - художник, воображение которого обитало, жило и действовало в пространстве и времени человеческого духа, в пространстве непостижимой сложности и многообразия. Думаю, что ключ к разгадке тайны его творчества именно в этом.
- По-видимому, вы правы, - сказал Отопков, - но в тоже время, когда произведение создано, оно как-бы начинает собственную жизнь, мало зависящую от своего творца, постоянно общаясь с исполнителями, слушателями и проявляясь в других ипостасях, порою неожиданных и непредсказуемых. - Владимир Алексеевич сделал паузу, положил руку на крышку рояля, погладил его и продолжал:
- Великолепный инструмент, он заслуживает лучшей участи. Посмотрите, у него вместо ножки табурет, а вместо педали приспособлены какие-то дощечки. Я сегодня пытался договориться с руководителями сборов по художественной гимнастике о показательных выступлениях в клубе, но пианистка отказалась наотрез, говорит, что... без пюпитра она не умеет играть!
- Так нет проблем, Владимир Алексеевич, - сказал Миша, подавшись вперед из-за моей спины.
- Мы сейчас с Геной это сотворим, завтра будет и нога и педаль с пюпитром!
- О-о-о-й, это вы серьёзно, друзья?
- Слово джентльменов, - хором ответили мы с Мишей.
- Тогда я пойду договариваться с тренерами сборов, пока они не улеглись спать, - сказал Владимир Алексеевич и направился к выходу. Мы с Мишей вышли следом за Отопковым, на ходу обсуждая проблему.
- Слушай, ножку я видел за сценой, а педаль по форме и размеру напоминает лопатку ледоруба, - сказал Миша.
- Прекрасно, - говорю, - а я сегодня своими глазами видел, как бухгалтерша сидела на стуле с изящной спинкой, отделанной тонкими, полированными рейками и эта спинка удивительно напоминала... пюпитр.
- Отлично, я иду на склад к Осману за списанным ледорубом и начну налаживать сварочный аппарат, - сказал Миша.
- А я пока займусь пюпитром и подойду к тебе, - сказал я, и направился к бухгалтерии.
Полчаса спустя мы с Мишей уже занимались педалью: всё лишнее на ледорубе было удалено, клювик был отрезан и приварен заново, будучи повернутым на девяносто градусов, а через некоторое время мы уже приспосабливали педаль. Приладить ножку было не сложно - она просто ввинчивалась в корпус. Стул бухгалтерши казалось, молчаливо наблюдал за нами и ждал своей очереди и, когда она подошла, я взял ножовку и аккуратно отпилил спинку, а, совершив это злодеяние, произнёс:
- Ну вот, еще одно дело сделано - подержанный стул реставрирован до состояния отличного табурета. Миша понимающе улыбнулся и сказал:
- А я подумал, что ты возьмёшь обещанием сводить на гору.
- И правильно подумал, т. к. это мне тоже пришлось пообещать, - ответил я.
- Слушай, а, пожалуй, Остап Ибрагимович лопнул бы от зависти, узнав с какой легкостью ты уводишь стулья, - засмеялся Миша.
- Миш, а ты представляешь, как бы он расстроился, если бы узнал, сколько превосходных пюпитров упустил?
Некоторое время спустя, когда был готов и пюпитр, Миша, проверил его механику и остался доволен.
- Слушай, - произнёс он, - а вдруг, пианистка скажет, что пюпитр другого цвета?
- Не скажет, - ответил я и достал из кармана пузырёк - это лак нужного цвета, я привёз его с собой, рассчитывая заняться реставрацией рояля.
На следующий день состоялись показательные выступления молодежной сборной страны по художественной гимнастике. Какое это было зрелище! Маленькие девочки показывали чудеса пластики и сноровки, ловкости и грации, выполняя сложнейшие элементы программы. Пианистка, хрупкая молодая женщина уверенно и с блеском аккомпанировала, и казалось, не догадывалась о родословной педали и пюпитра, о том, что в прежних ипостасях были они спинкой обыкновенного стула и ледорубом, прошедшим много десятков маршрутов и перелопатившим не одну тонну льда.
Владимир Алексеевич сидел в кресле, аплодировал каждому выступлению, и видно было как он счастлив.
А рояль,... рояль ликовал, его прекрасный чистый голос казалось, заполнял всё пространство ущелья, поднимаясь до самых вершин.
© Геннадий Арутюнянц
